Змеелов лишь отмахнулся и направился к следственному дому, тяжело опираясь на трость. В холод и сырость хромота донимала его постоянно, колено болело непрерывно — не помогала даже согревающая мазь, выданная лекарем Кощем. Похоже, Загряда станет для него еще худшим испытанием, чем горные тропы, — там, по крайней мере, было не так сыро.

Впрочем, прием, оказанный прибывшим из самого Новограда служителям Ордена Змееловов, был на редкость теплым. Испортило его только приглашение воздать последний долг останкам усопших коллег, но Викториан вежливо отказался, заранее зная, что ничего нового от трупов он не узнает. А вот найденные на месте драки инструменты, когда-то принадлежавшие связке, действительно могли помочь. Чужая дудочка могла подсказать, какая мелодия на ней была сыграна последней, а значит, дать указание на существо, которое пыталось «зацепить» колдовство.

Вик осторожно взял осиротевший инструмент в руки, кончиками пальцев пробежался по вычурному узору, вьющемуся по металлической поверхности, огладил сапфировую крошку, складывающуюся в письмена на почти забытом и считающемся мертвым языке Кукольников.

— Ну что? — Катрина нетерпеливо подалась вперед, не в силах спокойно усидеть на слегка поскрипывающем стуле. — Кого ищем?

— Детка, — Вик скосил взгляд на ганслингера, — ты действительно считаешь меня уличным шарлатаном, которому достаточно потрогать чужую вещь, чтобы начать плести с три короба о его владельце?

Бах! Глиняная кружка, которой Катрина с силой ударила по столу, не выдержала и разбилась на куски, залив остатками горячего вина беленую скатерть. Маска миловидной девушки слетела с лица ганслингера, вспышка ярости изуродовала приятные черты, плеснула ненавистью из глубины льдисто-голубых глаз.

— Я тебе не детка!

— Серьезно? — Змеелов аккуратно положил чужую дудочку на стол и взглянул на медленно впитывающуюся в льняное полотно малиновую лужу. — А по поведению не скажешь.

Ответом была отколотая от кружки ручка, просвистевшая мимо виска дудочника. Вик даже не шелохнулся: если со стрельбой у Катрины с самого начала было неплохо, то с метанием мелких предметов на расстояние, превышающее три шага, просто отвратительно. Бросала она неловко, по-женски выставив локоть вперед, и поэтому промахивалась почти всегда — к тихой радости окружающих, слишком часто имевших несчастье попадаться ей под горячую руку.

— Шла бы ты отдохнуть. — Дудочник с трудом проглотил обращение «детка» и внимательно посмотрел на перекошенное от злости лицо девушки. — Пока на людей не начала бросаться.

— Ты — не человек, — выдохнула ганслингер и, поднявшись из-за стола, вышла из комнаты, от души хлопнув за собой дверью так, что от косяка откололась длинная острая щепка.

Змеелов только улыбнулся про себя.

Если сказанное хотя бы наполовину оказалось правдой, жизнь стала бы намного проще и понятней. Но, к сожалению…

Викториан поднялся, запер дверь на задвижку и потянул за прочную крученую цепочку, на которой висело его сокровище. Его инструмент. Тонкая раздвижная поперечная свирелька, в узоре которой появился новый элемент — прозрачная гранатовая пластинка, ставшая клапаном над одной из дырочек. Кусочек трофея, который он все-таки сумел себе выбить в награду за удачную зачистку змеиного логова.

Мелодия, которую он выбрал, была нежной и тихой, ласковой, как материнский голос, чуткой и осторожной. Она оплела чужую дудочку, неподвижно лежащую на столе, тугой петлей, и та спустя какое-то время заиграла музыку, которую змеелов никак не ожидал услышать.

Инструмент мертвого дудочника фальшиво и нестройно, но вполне узнаваемо играл «подчинение шассы».

ГЛАВА 2

Овощная площадь оказалась наводнена людьми до отказа. День выдался на удивление теплым и ясным, извечный туман наконец-то расступился, превратившись из густой пелены в легкую кисейную дымку, и народ высыпал на улицы, подставляя ярким солнечным лучам бледные лица. Повсюду слышались оживленные разговоры, где-то играла скрипка, звенели монетки на ожерельях ромалийских танцовщиц.

Весна.

Алыми сполохами взлетают при каждом резком движении широкие оборчатые юбки, блестят грубоватые, крупные украшения, рассыпающие вокруг девушек десятки крохотных радуг. Юные смуглые лица улыбаются всем и каждому, а сильный, высокий женский голос выводит резкую, жгучую песню о запретной любви и жарком огне, о дороге за море, о чужестранцах и соплеменниках.

За прошедшую зиму я стала немного лучше понимать людей, но все равно многие вещи оказалось проще заучить, чем понять. Почему женщина плачет, а мужчина готов крушить все вокруг, если узнает, что вторая половинка гуляла и обменивалась поцелуями с кем-то еще? Почему словом «люблю» люди пытаются оправдать жестокое отношение к близким? Ведь если любишь, нужно оберегать и защищать, а не раздавать удары кулаком да плетью жене и детям со словами: «Я же вас люблю, это для вашего же блага». Какое может быть «благо»? Чему можно научить с помощью боли? Только беспрекословному подчинению, из которого рано или поздно непременно вызреет ненависть.

Мне объяснили, что так принято. Не у всех, но у многих. У тех, кто не уверен в себе, у людей, слабых духом, кто надеется привязать к себе женщину страхом, а не преданностью, — потому что страх вызвать гораздо проще, чем уважение и любовь, и редкая женщина сумеет преодолеть этот страх, так уж их воспитали.

Впрочем, Михей-конокрад, рассказывая мне тонкости человеческой жизни, поспешил оговориться, что у ромалийцев все иначе. Дорога сближает людей, заставляет относиться друг к другу честнее и бережнее. Ведь всякое может случиться на славенских трактах, и для того чтобы прожить долгую жизнь, людям в таборе нужно быть единым целым. Поддержать того, кто споткнулся, защитить слабого, накормить голодного. Потому что все сделанное добро, равно как и зло, непременно возвращается к человеку.

Закон равновесия, поддерживать который боги Тхалисса доверили своим змееподобным детям…

Я невольно улыбнулась, стоя чуть в стороне от плотного кружка зрителей, пришедших посмотреть не столько на ромалийские пляски, сколько на точеные смуглые ножки девушек, при каждом шаге открывающиеся почти до колена, на гладкие, золотистые плечи, обрамленные яркими блузками, на молодые, смеющиеся лица, на темные кудри, в которых запутались мелкие первоцветы. Все-таки не всесильна Госпожа. Пока люди тянутся к свободному ромалийскому огню, пока невольно притоптывают в такт скрипке и улыбаются при взгляде на стайку ярко одетых девушек, босиком пляшущих на холодных камнях мостовой, есть надежда на то, что когда-нибудь Загряда останется ни с чем. Либо люди уйдут из нехорошего места, либо самой Госпоже придется потесниться.

Я вздохнула, плотнее запахнула концы теплого платка на груди. Искра вчера ушел из зимовья со словами, что не намерен всю жизнь прятаться от дудочника, ошивающегося в городе, и до сих пор о харлекине ничего не было слышно. Но раз змеелов с разными глазами до сих пор тут и уезжать, судя по всему, пока не собирается, Искра ему на пути еще не попался.

Кто-то неловко ткнул меня локтем под ребра, я охнула, подалась назад — и уперлась спиной в человека, стоящего твердо и незыблемо, будто скала. Тяжелая ладонь с мерцающим на мизинце золотым перстнем с крупным зеленым камнем сжала мое плечо, крепкие, натруженные пальцы смяли аккуратно уложенные складки цветастого ромалийского платка.

— Ну надо же, какая встреча! — Голос ровный, спокойный. Хорошо узнаваемый.

Хриплый, будто надорванный голос. Тяжелый, пугающий взгляд разных глаз, такой страшный, что невольно хочется выколоть один из них, либо зеленый, либо темно-карий — все равно. Только бы не видеть это сочетание прозрачной зеленоватой воды и кладбищенской твердокаменной земли в человеческом взгляде. Страшно. До дрожи в коленях.

И одновременно любопытно…

— Посмотри на меня. Что ты видела?